ПАМЯТНАЯ ЗАПИСКА СОЛОВЕЦКИХ ЕПИСКОПОВ

От 9 июня 1926 г. («Соловецкая декларация»), программное послание находящихся в заключении на Соловецких о-вах архиереев РПЦ к советскому правительству.

Первые задокументированные сообщения о П. з. с. е. относятся к янв. 1927 г. и связаны со следственным делом арестованных архиереев: заместителя патриаршего местоблюстителя митр. Сергия (Страгородского; впосл. патриарх Московский и всея Руси), епископов сщмч. Павлина (Крошечкина) и священноисп. Афанасия (Сахарова). Согласно их показаниям, в нояб. 1926 г. еп. Афанасий передал в г. Владимире еп. Павлину рукописный документ (не сохр.; судя по описанию, для записей использовалась ученическая тетрадь), названный им «Соловецкой декларацией» или «Декларацией соловецких епископов», с к-рым вскоре еп. Павлин ознакомил в Н. Новгороде митр. Сергия (Архив ФСБ РФ. Д. 601064. Л. 71, 73, 78-79). Впервые П. з. с. е. была опубликована в июле 1927 г. в издававшемся в Париже «Вестнике Русского студенческого христианского движения» под названием «К правительству СССР (Обращение православных епископов из Соловецких островов)». В 1949 г. она была помещена протопресв. М. Польским в изданном в Джорданвилле (США) сб. «Новые мученики Российские» как «Памятная записка соловецких епископов, представленная на усмотрение правительства», с первым описанием со слов очевидцев истории ее составления, после чего название «Памятная записка соловецких епископов» стало в лит-ре наиболее распространенным (фраза о представлении «настоящей памятной записки на усмотрение правительства» действительно присутствует в документе, но не в заглавии, а в его заключительной части).

Соловецкие заключенные епископы и священники. Фотография. Ноябрь 1925 г.

Соловецкие заключенные епископы и священники. Фотография. Ноябрь 1925 г.

Весной 1926 г. в Соловецком лагере принудительных работ особого назначения ОГПУ в числе ок. 120 заключенных священнослужителей пребывали 24 правосл. архиерея, в т. ч. архиепископы священномученики Благовещенский Евгений (Зернов; впосл. митрополит), Верейский Иларион (Троицкий), Одесский Прокопий (Титов), Курский Иувеналий (Масловский), Черниговский Пахомий (Кедров), епископы Подольский сщмч. Амвросий (Полянский), Нижнечирский сщмч. Захария (Лобов; впосл. архиепископ), Лужский Мануил (Лемешевский; впосл. митрополит), Михайловский Глеб (Покровский; впосл. архиепископ), Яранский Нектарий (Трезвинский) и др. Заключенные на Соловках архиереи в то время представляли собой наиболее многочисленную группу епископов, находившихся в одном месте. Уникальность ситуации состояла в том, что только у соловецких узников в отличие от остававшихся на свободе, но находившихся под жестким контролем властей архиереев была на тот момент возможность проведения представительных епископских совещаний - подобия малого архиерейского Собора.

Обеспокоенные тяжелым положением Церкви, соловецкие архипастыри обсуждали между собой и с др. сведущими заключенными возможность урегулирования государственно-церковных отношений при обязательном условии сохранения канонических основ веры. В мае 1926 г. по инициативе архиеп. Илариона (Троицкого) др. соловецкий узник, известный богослов мч. Иоанн Васильевич Попов, бывш. профессор МДА, составил проект обращения к советскому правительству для последующего его рассмотрения собранием всех находившихся на Соловках архиереев. Важную роль в организации такого собрания сыграли архиеп. Евгений (Зернов), признанный др. заключенными архиереями своим духовным главой, и игум. Питирим (Крылов; в том же году возведен в сан архимандрита, впосл. архиепископ), зав. лагерным продуктовым складом, к-рый предоставил одно из складских помещений для тайного епископского совещания.

В среду 9 июня 1926 г. (протопресв. Польский приводит дату 7 июня, но это не совпадает с указанным им же празднованием в тот день отдания Пасхи) на территории закрытого Соловецкого мон-ря на Б. Соловецком о-ве в помещении продуктового склада собрались 17 архиереев (перечень их имен остался неизвестным), к-рые заслушали доклад проф. И. В. Попова и после обсуждения утвердили текст П. з. с. е.; впосл. его одобрили и другие находившиеся на Соловках архиереи, которые не смогли участвовать в совещании 9 июня. П. з. с. е. была принята как обращение к правительству СССР «руководящего органа Православной Церкви». Возможно, в дальнейшем предполагалось одобрение документа заместителем патриаршего местоблюстителя (10 июня того же года, практически одновременно с появлением «Соловецкой декларации», митр. Сергий самостоятельно направил в органы гос. власти и в епархии проект обращения ко всероссийской пастве по проблемам государственно-церковных отношений, очень близкий по тезисам к П. з. с. е.).

Осенью 1926 г. текст «Соловецкой декларации» был вывезен из островного лагеря (предположительно архим. Питиримом (Крыловым), высланным во Владимирскую губ., или еп. Серафимом (Протопоповым; впосл. архиепископ), вернувшимся в Ленинград). Затем П. з. с. е. была направлена в качестве офиц. документа в высший орган гос. власти - ЦИК СССР (возможно, уже после ареста митр. Сергия в дек. 1926). В 1-й пол. 1927 г. машинописная копия П. з. с. е. (в анонимном варианте, без подписей) была переслана из Москвы на Запад; к тексту была сделана приписка: «Ответа из Ц. И. К. еще нет. Если будем знать, какой ответ получен, сообщим» (Струве. 1988. С. 208). Зарубежная публикация летом 1927 г. сопровождалась редакционным комментарием: «Редакция не имеет данных, позволяющих утверждать с непререкаемостью, что приводимое послание является официальным голосом Православной Церкви в СССР, но полагает, что это нисколько не умаляет значения печатаемого документа» (К правительству СССР. 1927. С. 26).

Обращение соловецких архиереев к советскому правительству начинается с констатации фактического запрета в СССР органов центрального и епархиального управления каноничной правосл. Церкви из-за обвинений епископата РПЦ в контрреволюционности. Чтобы положить конец «прискорбным недоразумениям между Церковью и Советской властью, тяжелым для Церкви и напрасно осложняющим для государства выполнение его задач», соловецкие епископы сочли необходимым от имени Церкви «изложить перед Правительством принципы, определяющие ее отношение к государству».

В П. з. с. е. говорится о полной нейтральности Церкви к вопросам гос. устройства: «Церковь не касается перераспределения богатств или их обобществления, так как всегда признавала это правом государства, за действия которого не ответственна. Церковь не касается и политической организации власти, ибо лояльна в отношении правительств всех стран, в границах которых имеет своих членов. Она уживается со всеми формами государственного устройства от восточной деспотии старой Турции до республики Северо-Американских Штатов». При этом в обращении указывается на непримиримое различие между учением веры и коммунистической идеологией: «Церковь признаёт бытие духовного начала, коммунизм его отрицает. Церковь верит в Живого Бога, Творца мира, Руководителя его жизни и судеб, коммунизм не допускает Его существования, признаёт самопроизвольность бытия мира и отсутствие разумных конечных причин в его истории. Церковь полагает цель человеческой жизни в небесном призвании духа.... коммунизм не желает знать для человека никаких других целей, кроме земного благоденствия... Церковь проповедует любовь и милосердие, коммунизм - товарищество и беспощадность борьбы. Церковь внушает верующим возвышающее человека смирение, коммунизм унижает его гордостью. Церковь охраняет плотскую чистоту и святость плодоношения, коммунизм не видит в брачных отношениях ничего, кроме удовлетворения инстинктов».

При столь глубоких идейных расхождениях в П. з. с. е. указывалось на возможность «взаимно благожелательных отношений» между Церковью и Советским гос-вом через последовательное проведение закрепленного в советской Конституции принципа отделения Церкви от гос-ва, «согласно которому ни Церковь не должна мешать гражданскому правительству в успехах материального благополучия народа, ни государство стеснять Церковь в ее религиозно-нравственной деятельности». Хотя в П. з. с. е. употребляется термин «закон об отделении Церкви от государства», под правовой основой урегулирования государственно-церковных отношений подразумевается именно Конституция (Основной закон), а не нормы декрета «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» 1918 г., предусматривавшего, в частности, лишение Церкви юридических прав и прав собственности: «Основной закон дает гражданам право веровать во что угодно, но он сталкивается с законом, лишающим религиозное общество права юридического лица и связанного с ним права обладания какой бы то ни было собственностью, даже предметами, не представляющими никакой материальной ценности, но дорогими и ценными, священными для верующих исключительно по своей религиозной значимости».

В П. з. с. е. говорилось о том, что в СССР, вопреки декларируемому принципу свободы совести, предполагающему нейтральное отношение к вере и неверию, органы гос. власти встали на путь последовательной борьбы с религией: «Правительство принимает все меры к подавлению религии - оно пользуется всеми поводами к закрытию церквей и обращению их в места публичных зрелищ и упразднению монастырей, несмотря на введение в них трудового начала, подвергает служителей Церкви всевозможным стеснениям в житейском быту, не допускает лиц верующих к преподаванию в школах, запрещает выдачу из общественных библиотек книг религиозного содержания и даже только идеалистического направления и устами самых крупных государственных деятелей неоднократно заявляло, что та ограниченная свобода, которой Церковь еще пользуется, есть временная мера и уступка вековым религиозным навыкам народа». В П. з. с. е. отмечается, что в наиболее стесненных условиях в СССР находится каноничная правосл. Церковь, особенно в сравнении с обновленчеством, пользующимся легальным статусом: «Обновленческий раскол имеет действующие беспрепятственно органы высшего и епархиального управления, его епископы допускаются в епархии, им разрешается посещение общин, в их распоряжение почти повсеместно переданы отобранные у православных соборные храмы, обыкновенно вследствие этого пустующие. Обновленческое духовенство в известной степени пользуется даже материальной поддержкой правительства».

В П. з. с. е. обстоятельно объяснялась невозможность для канонической Церкви таких уступок гос. властям, на к-рые пошли обновленцы ради получения легального статуса. Прежде всего речь шла об обновленческих попытках внести изменения в вероучение или перетолковать его «в духе коммунизма». Каноническая Церковь, заявлялось в П. з. с. е., «никогда не откажется ни в целом, ни в частях от своего, обвеянного святыней прошлых веков, вероучения в угоду одному из вечно сменяющихся общественных настроений». Также в П. з. с. е. говорится, что «Православная Церковь не может по примеру обновленцев засвидетельствовать, что религия в пределах СССР не подвергается никаким стеснениям и что нет другой страны, в которой она пользовалась бы полной свободой. Она не скажет вслух всему миру этой позорной лжи, которая может быть внушена только или лицемерием, или сервилизмом, или полным равнодушием к судьбам религии, заслуживающим безграничного осуждения в ее служителях». Далее в П. з. с. е. обосновывалась невозможность для Церкви следить за политической благонадежностью своих членов. В отличие от обновленцев руководящие органы и служители к-рых «взяли на себя перед правительством обязательство следить за лояльностью своих единоверцев», «Православная Церковь считает сыск и политический донос совершенно несовместимым с достоинством пастыря». По этой же причине недопустим церковный суд по политическим преступлениям, тогда как «обновленческий раскол, возвращая себя в положение государственной Церкви, такой суд допускает». В П. з. с. е. открыто говорилось, что «в качестве условий легализации церковных учреждений представителями ОГПУ неоднократно предъявлялось Патриарху Тихону и его заместителям требование доказать свою лояльность по отношению к правительству путем церковного осуждения русских епископов, действующих за границей против Советской власти». Соловецкие епископы в целом негативно отнеслись к политической деятельности зарубежных архиереев, поскольку она «бросает тень на представителей Православной Церкви в пределах СССР, питает недоверие к их законопослушности и мешает установлению нормальных отношений между Церковью и государством», но высказались против церковного суда над ними по целому ряду причин, отметив: «Обновленческий Собор 1923 года, сделавший опыт суда, которого от нас требуют, и пренебрегший церковными законами, которые его не допускают, тем самым сделал свои постановления ничтожными и никем не признанными».

Правосл. Церковь, говорилось в П. з. с. е., «повинуется всем законам и распоряжениям гражданского характера, но она желает сохранить в полной мере свою духовную свободу и независимость, предоставленные ей Конституцией, и не может стать слугой государства». Соловецкие епископы утверждали, что обвинения Церкви в нелояльности к новому режиму, к-рыми власти объясняли свои преследования, не соответствуют действительности. В П. з. с. е. признавалось, что в первые годы советской власти патриарх свт. Тихон допускал политические выступления, «дававшие повод к этим обвинениям», но объяснялось это особенностями революционного периода, когда «органы центрального управления не могли сдерживать злоупотреблений и анархии ни в столицах, ни на местах». При этом соловецкие архиереи готовы были снять с властей ответственность за преступления против Церкви в тот период, возложив вину за разорение храмов и убийство священников во время гражданской войны на некие «группы подозрительных лиц, выдававших себя за агентов правительства, а в действительности оказавшихся самозванцами с преступным прошлым и еще более преступным настоящим». В отношении последующего периода в П. з. с. е. говорилось: «Когда сложилась определенная форма гражданской власти, Патриарх Тихон заявил в своем воззвании к пастве о лояльности в отношении к Советскому правительству, решительно отказался от всякого влияния на политическую жизнь страны». Архиереи заверяли советское правительство в том, что «ни в храмах, ни в церковных учреждениях, ни в церковных собраниях от лица Церкви не ведется никакой политической пропаганды» и что «епископы и клир и на будущее время воздержатся от обсуждения политических вопросов в проповедях и пастырских посланиях». При этом устранение от политической жизни означало, что Церковь «не должна подвергать критике или порицанию гражданские мероприятия правительства, но отсюда вытекает и то, что она не должна и одобрять их».

В П. з. с. е. отмечается, что закон об отделении Церкви от гос-ва является двусторонним: он «запрещает Церкви принимать участие в политике и гражданском управлении, но содержит в себе и отказ государства от вмешательства во внутренние дела Церкви и ее вероучения, богослужение и управление». В связи с этим соловецкие архиереи выражали надежду на то, что Советское гос-во также исполнит взятые на себя обязательства. В П. з. с. е. перечислялись следующие ожидаемые Церковью действия со стороны гос-ва: пересмотр и изменение правовых актов о запрете обучения детей Закону Божию и о лишении религ. объединений прав юридического лица; возвращение Церкви почитаемых ею изъятых ранее в гос. музеи останков святых; разрешение на организацию епархиальных управлений, избрание патриарха и членов Синода, свободный созыв и проведение епархиальных и всероссийских церковных Соборов; отказ гос-ва от влияния на назначения на епископские кафедры и в состав Синода и на принимаемые органами церковного управления решения. «Если предложения Церкви будут признаны приемлемыми,- заканчивали соловецкие архиереи свое обращение,- она возрадуется о правде тех, от кого это будет зависеть. Если ее ходатайство будет отклонено, она готова на материальные лишения, которым подвергается, встретит это спокойно, памятуя, что не в целости внешней организации заключается ее сила, а в единении веры и любви преданных ей чад ее, наипаче же возлагает свое упование на непреоборимую мощь ее Божественного Основателя и на Его обетование неодолимости Его Создания».

П. з. с. е. вызвала большой отклик в стране и за рубежом. Л. Л. Регельсон приводит выдержку из воспоминания о 20-х гг. ХХ в.: «В многочисленных списках среди верующих ходила «декларация соловецких (заключенных на Соловках) епископов», которые заявляли, что уступки должна делать не Церковь, а сов. власть: она должна остановить разрушение храмов и монастырей, возвратить отнятые святыни - чудотворные иконы, мощи и проч., отменить запрещение преподавания учащимся Закона Божьего, прекратить вмешательство в дела церковного управления (ведь Церковь отделена от государства!), не мешать созыву в назначенные сроки как всероссийских соборов, так и местных епархиальных съездов и т. д. Эта декларация была выражением общего церковного сознания и одобрялась всеми, сверху донизу» (Регельсон. 1977. С. 122). Совр. исследователи отмечают цельность и богословскую глубину П. з. с. е. при рассмотрении вопросов об отношениях Церкви и гос-ва в свете церковного учения и канонов (напр., Поспеловский. 1995. С. 139), ее важное историческое значение: «Этим документом Русская Церковь устами избранных своих святителей и исповедников выразила свой взгляд на крайне трудную и болезненную тему взаимоотношения Православной Церкви и Советского государства, выразила с предельной ясностью и продуманностью, с совершенным бесстрашием, мужеством, честью, но без раздражения и гнева, смиренно и кротко» (Цыпин. 1999. С. 67). Советское правительство не дало ответа на адресованную ей П. з. с. е., но, видимо, твердость соловецких архиереев в защите веры, продемонстрированная в их обращении, повлияла на ход переговоров об условиях легализации правосл. Церкви, к-рые представители властей вели в нач. 1927 г. с находившимся в тюрьме заместителем патриаршего местоблюстителя митр. Сергием. В последующей «Декларации» 1927 г. митр. Сергия и Временного Свящ. Синода РПЦ повторялись мн. тезисы, ранее выраженные в П. з. с. е., однако была полностью исключена доминировавшая в ней критическая оценка политики советских властей по отношению к Церкви.